«Край болот»

Хотите страшной сказки на изломе зимы?

(Написано на литературную игру по слову «Край»; в качестве иллюстрации взята картина Юлии Литвиновой «Селянка и ведьмы»)

КРАЙ БОЛОТ

- Купи ягод, добрая госпожа. Глянь, крупные какие.

Поименованная госпожой замковая стряпуха который год покупала провизию в торговых рядах ближнего городка, но этой заморенной крестьянки не помнила. Клюква в протянутой плетёной корзине и впрямь была на загляденье, словно дорогие отсвечивающие алым бусины.

- Возьму, милая. Где ж ты набрала красоты такой? Вроде, опасно, бают, в болотах-то.

- Я живу на краю болот, госпожа, и привыкла. Далеко не хожу, у тропы собираю.

Яся, поняла стряпуха, Яся-отшельница, вторая жена Алуфа, нынче вдовая. Он привез ее из какой-то дальней дали, когда ездил торговать лес. Она и девчонкой дичилась людей, а с годами одинокой жизни в лесу на кромке запретных болот стала и вовсе нелюдимой. Однако, к обжитому, поди, тянет, вон на торжок вышла… Стряпуха отвлеклась на мясницкую лавку и больше о Ясе не вспомнила.

Ядвига, которую все, кроме мужа да недавних подруг, кликали Ясей, добрела до храмовых врат и, озираясь почти воровато, бросила вырученные торговлей деньги в короб для пожертвований, а потом, спотыкаясь, кинулась опрометью вон, словно боялась, что невидимая рука швырнет монеты ей в лицо. В дом у края болот она добралась, задыхаясь, встрепанная, потная, с колотящимся сердцем. Ни Бог, которого она так боялась, ни его священник, страшный еще более, не пожелали заметить грешницу у своих стен, а значит, утром можно вновь идти к болотам. Новообретенные подруги укажут ей очередное богатое клюквой местечко... Она наберёт ягод сполна, отблагодарит помощниц (пара капель крови, подумаешь), продаст ягоды - на них всегда есть спрос, а деньги бросит в храмовое пожертвование: не для Бога, не для его жилища, а для тех, кому тяжко. Может, это удержит их от шага за грань, что страшнее края болот.

Спала Яся вполглаза, как всегда после смерти Алуфа: тот своим мощным храпом словно бы отгонял от жены ночные страхи, к его большому телу можно было прижаться, согреваясь, и придремать без снов, а теперь в стылой мгле за окошком мнилось тихое детское хныканье, жалкий скулеж погибающего младенца. Яся ворочалась без сна, накрывала голову подушкой, бубнила под нос глупые, с девичества засевшие в голове песенки. После похорон она несколько раз, очумевшая от ужаса, выходила в ночь из избы, бродила босиком по кущинам, искала дитя - живое или… не совсем, даже осмелилась однажды тихонько позвать: «Кася!». Она простывала тогда и подолгу кашляла, тяжко болело сердце, каждая ночь была - жесточайшая пытка, бесконечная дорога на эшафот. Однажды в предрассветном тумане, опрометчиво шагнув, провалилась в болото мало не по пояс, подумала было, что это всё, конец, но, подстёгнутая животным страхом, ухватилась за нависшую над трясиной искорёженную ветку и выбралась. Прижавшись к грубой древесной коре спасительного исполина, её безмолвно ждали подруги.

Их было полдюжины, в разные времена убитых болотом, шестеро бестелесных теней, что умели слушать и утешать. Им - первым и единственным после грубо обругавшего и напрочившего огненную бездну на веки вечные местного престарелого священника - Яся рассказала о своей неизбывной беде, своем страшном преступлении.

Ей сровнялось тогда семнадцать лет, и она батрачила на хуторе среди продуваемых всеми ветрами заболоченных равнин своей родины. У хозяев было три дочери и младший баловень-сын. Вот он-то… Нет-нет, силой не брал, наговорил про любовь, наобещал с три короба, клялся, что женится. Яся - много ль ей было нужно - и развесила уши, влюбилась без памяти и отдала ему, златокудрому, то, что девице пристало хранить пуще глазу до свадьбы. Свадьбы никакой не случилось: натешившись батрачкой на сеновале и за коровником, парень быстро к ней охладел. Кончились сладкие речи, посулы, уговоры и улыбки, но, холодея от страха, Яся вскорости поняла, что её грех будет иметь продолжение. Она прибежала к недавнему любовнику, в ноги ему падала, умоляя жениться, но тот лишь усмехнулся брезгливо, мол, кто знает, с кем ты ещё валялась, непутёвая. Девушка, как могла, скрывала свой позор платьем и уродливым фартуком, затягивалась куском холста; она пыталась избавиться от нежеланного ребёнка, таская тяжеленные вёдра или ворочая камни на скудном поле, даже сбегала к страшной старухе-знахарке. Та похмыкала, пошамкала раздумчиво беззубым ртом и продала (Яся отдала почти все гроши, что у нее были, и то сказать - батрачила она за еду и крышу, и тому была рада: земля несколько лет подряд родила плохо, по стране бродил призрак голода) зелёный настой в мутной склянке. От зелья Ясю трое суток рвало желчью, но плода она не скинула. Хозяйка, поняв, что работница в тягости, молча указала на дверь, спасибо, старосте не донесла: тот бы велел высечь беспутную девку у площадного столба.

Какое-то время Яся скиталась, перебиваясь случайными приработками, нанимателям лгала, что мужняя, но муж подался на заработки да и пропал. Она нигде не задерживалась надолго, но время шло, живот уже было не скрыть, работать в полную силу она не могла, а кормить брюхатую даром никто в этом нищем и скаредном краю не желал.

Яся родила свою дочь раньше срока, который сама себе высчитала, в сарае у сердобольной старухи, пустившей бродяжку переночевать («но чтоб как рассветёт - и духу твоего не было!»). В полубреду от боли и страха она приковыляла в ближний лесок и там, у заболоченной ручейной кромки, оставила слабо пищащее крохотное дитя, завернутое в грубую нижнюю юбку, решив, что малютке лучше умереть сразу, не успев нахлебаться горя и голода. Яся была уверена, что тоже скоро умрет, у нее все болело внутри, и шла кровь. Спотыкаясь, сама не зная зачем, она брела по лесу прочь от детского плача и думала о том, что её позор больше не виден людям и что дочь, если бы имела право дать ей имя, она назвала бы Касей.

Яся однако же выжила и жила дальше, бездумно перешагивая изо дня в день и слыша отзвуки отдалённых рыданий по ночам. Чем-то тихая хрупкая прислужница постоялого двора привлекла добродушного Алуфа, почти уже старика, на его предложение выйти замуж ответила согласием и уехала с мужем в чужую холодную страну - лишь бы подальше от леска, ручья и памяти. Детей у неё больше не случилось. Алуф считал, что уже стар и это из-за него, но переживал не слишком: у него было двое женатых сыновей, оба старше Яси, а молоденькую жену он держал в доме чем-то вроде котенка - для уюта и чтобы грела постель. После смерти мужа (заболел неведомо чем, словно изнутри его выело, от зимы до весны сгорел) Ясе снова стал мерещиться неизбывный детский плач, приведший в конце концов к дереву, под которым шептались тени.

Тени слушали бессвязный рассказ живой товарки, не перебивая и не осуждая. Тени просили у Яси лишь несколько капель крови, что продлевала им жизнь: некоторые хватали надрезанное запястье жадно, другие лишь прикасались бесплотными губами. Кровь делала их более реальными, почти осязаемыми, но Ясе не хотелось смотреть: у одной из плотно сомкнутых губ и из носа сочилась грязная вода (видно, утонула в болоте, содрогалась Яся, вспоминая свою отчаянную борьбу с трясиной), другая тщетно запахивала разорванную до пупа сорочку, а на груди и шее чернели оттиски пальцев, еще трое кутались в суконные, похожие на монашеские, плащи, изодранные и испятнанные кровью, а младшая отворачивала изъеденную левую половину лица.

Яся закрывала глаза и продолжала шептать, что ушла, ушла, а дочь ее умерла, и неприкаянный дух ее, поди, блуждает по болотам, может, и до этого болота уже добрёл через столько-то лет. Она была такой крошкой, когда родилась, беспомощной, почти прозрачной, с синеватой кожей и лёгкими завитками светлых волос, а священник, которому годы и годы спустя осмелилась покаяться, кричал, что дочь её - некрещёный ребенок, прижитый во грехе, навеки в геенне огненной и ее, Ясю, тоже ждет преисподняя. Её-то ладно, а девочку новорождённую за что, в чём она, нежившая, виновата?

- Помогай другим, - прошелестела как-то одна из Серых сестер (Яся так про себя называла тех, в плащах, похожих на монашек). - Помогай другим - станет легче.

- Помогай, - подхватила задушенная. - Деньгами помогай. Будь у тебя деньги на укрытие и хлеб, ты бы, может… Или будь деньги у меня.

- Мы поможем тебе.

- Поможем заработать людские деньги.

- Мы поможем тебе.

- А ты - нам.

Так она стала менять свою кровь на яркую ягоду, а ту - на звонкую монету, чтобы кто-то купил себе хлеб или пару дней жизни. Тени пили кровь и указывали места, ягоды было столько - крупной, одна к одной - что Яся диву давалась. …У неё всё чаще кружилась голова, сохли губы, звенело в ушах. Тени тянулись к подставленным запястьям день ото дня более жадно, приникали жарче. Ей казалось, они обретают плоть. Ей казалось, они ссорятся между собой за кровь, за право пить больше и чаще, за возможность забирать - перенимать - её силы и жизнь. Ягода плыла и дробилась в глазах мириадом рассыпанных бисерин, звон бросаемых в ящик монет оглушал, и даже возможная встреча со священником уже не пугала. Уже было… всё равно, но плач ребенка звучал ближе и громче, днем и ночью, воздух делался плотным, а тени алчно сосали кровь, особенно одна, самая старшая из «сестер», что уже не ждала, пока Яся порежет руку, а кусала сама. Яся понимала, что теперь не вырвется, даже если захочет, и спрятаться за хилой дверью своего выстывшего дома не сможет. Серая тень с седыми косами теперь была вольна покинуть край болот.

***

В предзимье Яся исчезла с торжка, но пропавшей крестьянки никто не хватился. Славную клюкву (ведь лезла, поди, в самое болото, истинно говорят - ведьма) иной раз вспоминали, но не настолько, чтобы идти к запущенному домишку у запретных болот и искать хозяйку. Так и упокоилась Яся под корявым деревом с покрытым лишайником стволом, укрытая грубым серым плащом и милосердным покровом снега.